Предают только близкие…
Только близкие очень
Могут боль причинить просто так, между прочим...
Из желанья поспорить, сказать вам в отместку...
Из садистской потребности жить с вами вместе...
Из обиды на правду, на просьбу, сравненье…
Из неприязни к вам…
Из-за вредности мнения…
Я всего повидал: видел даже такое,
Отчего стынет кровь и сжимается воля...
Но ничто не сжимало мне сердце сильней,
Как малейшая подлость моих же друзей...
Как бессовестность близких...
Как хамство родного…
Как ни к месту, ни к часу, ни к деньгам обнова…
Обижают лишь близкие…
Близкие только
Могут боль причинить своим словом, размолвкой!
Лишь они позабудут про ваш день рожденья!
Лишь они не звонят в будни ли, в воскресенье ль!
А потом, позвонив, только близкие очень
Могут врать, что искали тебя дни и ночи...
Что хотят пригласить тебя как-нибудь в гости...
То ли этой зимой, то ли осенью прошлой…
И затем битый час только близкие люди
Могут красть ваше время своим словоблудьем...
Мир устроен наш странно...
Чужим мы нужны...
Нам чужие приносят улыбки, цветы!
С ними просто: они отдают нам себя…
Посылают приветы, страдают, любя...
Незнакомые люди идут стороной,
Не касаются нас всех своею бедой…
Но лишь близким кто станет - все наоборот...
К вашим сложностям ворох своих принесет...
Вместо смеха – разборки, упреки, скандалы…
Вместо счастья чужого – родная отрава…
Я не прав?!
Но откуда тогда столько слез?!
Не «чужие» причина слез, сразу поймешь…
Парадокс парадоксов!
Без близких нельзя!
Ну, а с ними хватает порой и полдня,
Чтоб, насытившись, снова к чужим потянуло.
Для знакомств, для стихов, для вечерних прогулок…
Для походов в театры, в кино, на природу…
Для бесед бесконечных в любую погоду…
Да, без близких нельзя!
Они всех нам дороже!
Но, став близким – родным ты по сути стать должен!
Должен матерью, суженой каждый день жить!
Должен сыном и дочерью ты дорожить!
Ты как Бога ценить должен друга, подругу!
И тогда не уйдут все - с тобой они будут!
Анатолий Косенко
Предают только близкие...
В зале ожидания железнодорожного вокзала пригрелась старушка. Вся в черном. Сухонькая. Сгорбленная. Рядом лежит узелок. В нем не было еды – иначе старушка в течение суток коснулась его хотя бы раз. Судя по выпирающим углам узелка, можно было предположить, что там лежала икона, да виднелся кончик запасного платка, очевидно, «на смерть». Больше ничего у нее не было. Вечерело.
Люди располагались на ночлег, суетились, расставляя чемоданы так, чтобы обезопасить себя от недобрых прохожих. А старушка все не шевелилась. Нет, она не спала. Глаза ее были открыты, но безучастны ко всему, что происходило вокруг. Маленькие плечики нервно вздрагивали, будто зажимала она в себе какой-то внутренний плач. Она едва шевелила пальцами и губами, словно крестила кого-то в тайной своей молитве. В беспомощности своей она не искала к себе участия и внимания, ни к кому не обращалась и не сходила с места. Иногда старушка поворачивала голову в сторону входной двери, с каким-то тяжким смирением опускала ее вниз, безнадежно покачиваясь вправо и влево, словно готовила себя к какому-то окончательному ответу.
Прошла нудная вокзальная ночь.
Утром старушка сидела в той же позе, по-прежнему молчаливая и изможденная. Терпеливая в своем страдании, она даже не прилегла на спинку дивана.
К полудню недалеко от нее расположилась молодая мать с двумя детьми двух и трех лет. Дети возились, играли, кушали и смотрели на старушку, пытаясь вовлечь ее в свою игру. Один из малышей подошел к ней и дотронулся пальчиком до полы черного пальто. Бабуля повернула голову и посмотрела так удивленно, будто она впервые увидела этот мир. Это прикосновение вернуло ее к жизни, глаза ее затеплились и улыбнулись, а рука нежно коснулась льняных волосенок.
Женщина потянулась к ребенку вытереть носик и, заметив ожидающий взгляд старушки, обращенный к дверям, спросила ее:
«Мамо, а кого Вы ждете? Во скильки Ваш поезд?».
Старушку вопрос застал врасплох. Она замешкалась, засуетилась, не зная, куда деваться, вздохнула глубоко и будто вытолкнула шепотом из себя страшный ответ:
«Доченька, нет у меня поезда!».
И еще ниже согнулась. Соседка с детьми поняла, что здесь что-то неладно. Она подвинулась, участливо наклонилась к бабушке, обняла ее, просила умоляюще:
«Мамо, скажите, что с Вами?! Ну, скажите! Скажите мне, мамо, – снова и снова обращалась она к старушке.
– Мамо, Вы кушать хотите? Возьмите!»
И она протянула ей вареную картофелину. И тут же, не спрашивая ее согласия, завернула ее в свою пушистую шаль. Малыш тоже протянул ей свой обмусоленный кусочек и пролепетал: «Кушай, баба». Та обняла ребенка и прижала его кусочек к губам. «Спасибо, деточка», – простонала она. Предслезный комок стоял у нее в горле….
И вдруг что-то назрело в ней и прорвалось такое мощное и сильное, что выплеснуло ее горькую беду в это огромное вокзальное пространство: «Господи! Прости его!» – простонала она и сжалась в маленький комочек, закрыв лицо руками. Причитала, причитала покачиваясь: «Сыночек, сыночек… Дорогой… Единственный… Ненаглядный… Солнышко мое летнее… Воробышек мой неугомонный.… Привел.… Оставил». Она помолчала и, перекрестившись, сказала: «Господи! Помилуй его, грешного». И не было у нее больше сил ни говорить, ни плакать от постигшей ее безысходности.
«Детки, держитесь за бабушку», – крикнула женщина и метнулась к кассе.
«Люди добрые! Помогите! Билет мне нужен! Старушку вон ту забрати, – показывала она в конец зала – Мамою она мне будет! Поезд у меня сейчас!». Они выходили на посадку, и весь вокзал провожал их влажными взглядами. «Ну вот, детки, маму я свою нашла, а вы – бабушку», – сияя от радости, толковала она ребятишкам. Странно, но большинство из тех, кому я рассказываю об этом случае, свидетелем которого стала несколько лет назад на вокзале города Кургана, не верят в то, что вот так, за несколько минут, человек мог принять такое важное для себя решение.